Счастливый человек из Зурбагана

КАРАВАН ИСТОРИЙ
На столе расстелена мятая "Правда", но дата хорошо видна - 20 марта 1920 года. На газете - несколько вареных картофелин, кусок ржавой селедки и закопченный чайник. Рядом лежит книжка - бледно-зеленая обложка с неряшливо оттиснутым рисунком. Крупно набранное имя автора - Александр Грин.
От раскаленной буржуйки веяло теплом, спешить было решительно некуда, и собравшиеся искали тему для разговора: положение на фронтах уже обсудили, поговорили о карточных нормах, богоискательстве и новых стихах Маяковского, о том, что в Петрограде со дня на день должны высадиться англичане и что вареная конина чрезвычайно питательна.
Темы иссякли, но расходиться не хотелось - в остальных комнатах Дома искусств (до революции здесь жил купец Елисеев) было холодно и неприютно.
Один из собеседников потянулся к книжке, открыл ее и прочел наугад выхваченную строку: "Спокойно встретил он ответные выстрелы, пистолет дрогнул в его руке, пробитой насквозь, и выпал. Другой рукою Тарт поднял его и выстрелил..."
Сидящий напротив господин - профессорская бородка, пенсне в золотой оправе, холеное лицо, - поморщился:
- Да уж, фантазии Александра Степановича мог бы позавидовать даже его любимый Эдгар По.
Третий, с романтической гривой и шелковой лентой вместо галстука, хохотнул:
- Эх, господа хорошие! Да ведь на самом деле он вовсе не Грин: говорят, его настоящая фамилия Гpиневский. Знавал я нашего Александра Степановича и Николаем Ивановичем Мальцевым, мещанином из местечка Новый Двор, что в Варшавском уезде, и Алексеем Алексеевичем Мальгиновым. - Это как же, милостивый государь?
- Очень просто: в 1906 году его арестовали за проживание по подложному паспорту и выслали из столицы. Да что там фальшивый паспорт - о милейшем Александре Степановиче говорили и не такое...
- Да, конечно, объездивший полмира моряк, золотоискатель, авантюрист, русский Джозеф Конрад...
- Конрад! Эк вы, батенька, хватили - знаю я этого вашего "Конрада": печатался вместе с ним в "Новом сатириконе", не одну беленькую вместе распили, и уж вы мне, стреляному журнальному воробью, поверьте - ничего, кроме Дюма с Майн Ридом, приложений к "Ниве" да книг, входящих в программу четырехклассного училища, он не читал. И на Таити с Мадагаскарами не бывал - где уж ему живописать морские приключения!
- Но помилуйте: перед нами книга, и в ней...
- Книга! Это дело другое. В 1912 году мне рассказывали, что Грин был слугой английского капитана. Он зарезал хозяина и удрал с корабля, прихватив его вещи, а на дне рундука нашел кипу рукописей. С тех пор он так и живет: как деньги выйдут, несет в журнал рассказ. Пропьет гонорар - и сразу достает новую повесть. Говорят, теперь, при большевиках, он процветает: ходит в енотовой шубе и лаковых башмаках, живет в бывшей квартире обер-полицмейстера, содержит двух балерин...
- Позвольте, но ведь капитан писал по-английски!
- Правильно. Грин все это перевел: полжизни на кораблях, в чужих портах - вот он, собака, и наловчился...
В печке с треском лопнул кусок старой оконной рамы, и собеседники замолчали: они сидели, пытаясь представить известного беллетриста Грина крадущимся по корабельной палубе с ножом в руке.
... А за сотни верст от Петрограда, под Псковом, солдат вздрогнул от грохота разорвавшегося вдали снаряда. Светил месяц, под сапогами скрипел снег, красноармеец караульной команды Грин брел к железнодорожной станции. Время от времени он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что он идет по берегу тропического острова: под ногами скрипит песок, а разгоряченное лицо овевает морской ветер. Ему и впрямь было жарко - у красноармейца Грина начинался сыпной тиф...
Он шел вдоль моря, прислушиваясь к шороху волн (по полю, шурша, мела поземка), держа направление на яркий сноп света: там, за рощей, стоял пароход. Идти становилось все тяжелее, все сильнее тянула к себе земля, хотелось лечь и подставить лицо солнцу... Но он все-таки доковылял до полустанка, прошел мимо готового тронуться паровоза и постучался в дверь санитарной теплушки.
Через полчаса больной лежал на жестких нарах передвижного госпиталя, а набирающий скорость состав раскачивался на ходу, словно вышедший в море пароход. Паровоз свистнул, затем протяжно загудел и Александру Грину (санитар, посмотрев на градусник, покачал головой - столбик термометра подползал к сорока) показалось, что он вернулся на двадцать лет назад и отправляется в свой первый рейс.
Поезд трясло, из треснутого окна дуло, и большой белый пароход (на нем он когда-то ходил в Александрию) оборачивался крошечной черноморской шхуной "Святой Николай" - Грин был единственным матросом, спал на корме, подложив под голову кусок разбитой черепицы, управлялся с рулем, стряпал, таскал грузы, драил палубу... И вылетел с суденышка в Херсоне, не получив обещанного жалованья...
Жар усиливался, и продуваемая ледяным ветром херсонская набережная, где он, голодный, мыкался в поисках работы, расцветала невиданными красками. Теперь это была Индия, страна, о которой он мечтал в детстве. Шестнадцатилетний Саша Гриневский ехал в Одессу, чтобы поступить в матросы, и вез с собой коробочку акварели: юноша собирался рисовать пальмы, слонов и прекрасный индийский город Дели.
... Больному казалось, что он взлетел - теперь он видел себя и свою жизнь как бы со стороны, сверху. Александр Грин внимательно разглядывал худого узкоплечего подростка, прилежно штудирующего том Майн Рида. Это он сам, а седобородый здоровяк - его отец, польский ссыльный, бухгалтер вятской земской больницы, поднимающий на медные деньги четверых детей.
Унылое лицо мачехи... Одноэтажный флигелек о девяти окошках на Никитской улице - это их дом. Здание Александровского реального училища: колонны у подъезда, вощеный паркет, злые глаза инспектора: на уроке немецкого ученика Гриневского поймали за сочинением пасквильных стихов: "Инспектор, жирный муравей, гордится толщиной своей..."
Ругань отца, ворчание мачехи, обшарпанные комнаты четырехклассного Вятского городского училища: после исключения его согласились принять только туда... Стыд за нищету, за себя - долговязого, неуклюжего и обтрепанного, неприкаянность... Александру Гриневскому снилось море, огромные серо-стальные пароходы, пестрые китайские джонки и изумрудно-зеленые тропические берега: слабогрудый вятский подросток мечтал о приключениях, как у Майн Рида.


Степан Евсеевич Гриневский,
отец А. Грина.
... К постели подошел врач; санитар принес миску холодной воды, намочил полотенце и положил на лоб мечущемуся в бреду солдату. И Александр Грин стремительно, под вагонный перестук и громкое уханье собственного сердца, рухнул вниз и вновь почувствовал себя шестнадцатилетним Сашей Гриневским. Колеса речного пароходика шлепают по реке Вятке, из длинной трубы с пыхтением и свистом вырывается дым (тяжело отдувающийся санитарный поезд медленно подходил к очередной станции), и он еще может разглядеть среди тех, кто остался на пристани, бедно одетого, растерянного отца, который беспомощно смотрит вслед кораблю. А он чувствует себя превосходно: на нем серая блуза и охотничьи сапоги до колен, в кармане - шесть рублей, у ног - ивовая корзина с двумя сменами белья, жестяным чайником и коробкой акварельных красок. Впереди - мореходное училище, серо-стальной пароход, Мадагаскар, Таити и острова Зеленого Мыса.
Перед ним лежала Одесса - и он был поражен южным солнцем, белыми домами, запахом йода, водорослей, пряностей и кофе, гулом пестрой, говорливой толпы. Волшебное, само собой родившееся слово "Зурбаган": ему казалось, что самые красивые корабли должны приходить именно оттуда. Снежно-белый китайский фарфор и прозрачные целлулоидные портсигары, кривые греческие ножики с рукоятками из разноцветного камня, кислое красное вино, дешевые сигары, матросские бескозырки с черными лентами - на прилавках Одессы было все, о чем только можно мечтать. По улицам ходили рослые моряки в голландках и клешах, в порту стояли десятки пароходов, вечером город зажигался сотнями ярких фонарей. Вот только его, долговязого и слабогрудого, здесь никто не ждал - в мореходку Александра Гриневского не приняли, на корабль не взяли, а шесть рублей скоро были потрачены.
Сперва он продал высокие охотничьи сапоги, затем - отцовское белье, оставшись в тряпье и опорках. Он жил в ночлежках, работал грузчиком, нищенствовал (хорошего попрошайки из него так и не вышло), ночевал под мостом...
Маленький черноморский пароходик "Платон" (он продержался на нем только одну навигацию), александрийский порт (первое заграничное плавание оказалось последним - ему не удалось поладить со старпомом), бешеный крик отца: "Где твои вещи? Ты вернулся домой пешком, ты изолгался!.."
Он соврал, что оставил пожитки на станции, и поначалу ему поверили. Признаться в том, что никаких вещей нет и от Одессы до Вятки он добирался зайцем, было стыдно...
- … Где его вещи?! - орал комендант поезда на санитаров. - Я вам покажу, как носить на толкучку сыпнотифозное барахло!.. Я вас под трибунал отдам!
Санитарный поезд медленно подходил к перрону Финляндского вокзала, Александр Грин вновь возвращался домой.
... Минуло полтора месяца, зима шла на убыль, а обитатели Дома искусств по-прежнему коротали время у раскаленных буржуек, перемывая кости ближним. Все та же компания сидела за тем же столом, как вдруг в комнату влетела известная поэтесса:
- Новость, господа, и какая! Угадайте, кто наш новый жилец. Он только что вселился в дальнюю комнату, слева по коридору.
-Не томите.
- Грин. Александр Грин!
- Легок на помине. Вы с ним поосторожнее: обязательно кого-нибудь зарежет или рукопись украдет.
- Ну... Не знаю. Не уверена. Он постучал ко мне, очень вежливо представился и попросил молоток и гвоздь.
- Интересно зачем?
- Под мышкой он держал картину.
- Странно, кто сейчас вешает картины?
- Вы как хотите, господа, а я загляну к нему через минуту-другую. Спрошу, не нужно ли еще что-нибудь кроме молотка и гвоздей.
... Комната была маленькой и темной. Из мебели - колченогий шкаф, стол, стул и кровать, покрытая половиком. Он заменит и матрас, и подушку, и одеяло.
От окна сильно дуло, и стол пришлось переставить к стене. Там оказалось еще темнее, зато над столом можно повесить ее портрет.
- Хорошо, - произнес он вслух, - пусть будет всегда перед глазами.
Из вещевого мешка вынул паек - два куска черного хлеба, селедку, фунт пшена. Достал коптилку и бутылочку постного масла: этим его снабдили сердобольные знакомые, у которых он накануне ночевал. Заправил коптилку, тщательно отмеряя масло. Зажег. Сразу стало уютнее, а женское лицо на портрете будто ожило: губы дрогнули, глаза чуть прищурились.
- Нечего улыбаться и подмигивать, мы покончили со всем этим вчера! И жизнь продолжается.
В дверь постучали.
- Кто? - спросил он весьма нелюбезно.
- Ваша соседка.
В комнату проскользнула поэтесса:
- Здравствуйте, Александр...
- Степанович. Весь внимание...
- Вы у нас новосел, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?
- Вряд ли, сударыня. Разве что дадите мне возможность немного поработать.
- Я и не собиралась вам мешать. Я только хотела...
Дама пулей вылетела за дверь, и откуда-то из дальнего конца коридора до него донеслось:
- Грубиян! Невозможный грубиян.
... Все это в сторону: соседку и ее... ту, что на портрете... Нужно работать. Но, пожалуй, сегодня ничего не выйдет: сейчас в голове нет ничего, похожего на сюжет. Только картины одна за другой мелькали перед глазами.
... Нестерпимо яркие звезды над пенистым веселым морем, родиной крылатых кораблей. Мореплаватели, люди великого благородства и отваги. Смуглые женщины несказанной красоты.
Потом какие-то люди в черных плащах, черных масках и широкополых шляпах: кинжалы, пистолеты, хриплое: "Кто идет?" Заговорщики...
И как только в памяти всплыло это слово, картины и люди потускнели, стали черно-белыми. Теперь у заговорщиков не было ни кинжалов, ни масок, ни широкополых шляп. Герои фантазии обернулись реальными людьми из прошлого, всегда возвращавшимися неожиданно и некстати.
Вспоминать о них вновь совершенно не хотелось - хотя город, где они встретились, как две капли воды походил на его Зурбаган: залитые южным солнцем улицы, белые дома, приземистые форты, массивные утюги броненосцев в порту. А за предместьями, в степи, лежало античное городище: руины башен и стен, огромные амфоры, врытые в землю на перекрестках... Он шел, и ему казалось: именно это место снилось в детстве. Здесь, в Севастополе, Александр Гриневский впервые почувствовал себя героем своей воображаемой истории - и она в отличие от многих других складывалась счастливо.
До этого он искал удачи на бакинских нефтяных приисках (голод, холод, малярия) и мыл золото на Урале - вышел пешком из Вятки в феврале и приехал в Пермь в не отапливаемом товарном вагоне, сменил размокшие валенки на лапти и принялся за работу. Он был матросом, землекопом, пекарем, подручным кузнеца, золотоискателем, рыбаком, лесорубом, нищим, переписчиком театральных ролей, банщиком, переплетчиком, слушателем железнодорожных курсов и актером на выходах - в конце концов отец сдал его в солдаты. Он не сопротивлялся: приключения утомили, а в армии была хоть какая-то определенность.
Неприятности начались после того, как он развесил в гарнизонной бане свои кальсоны, заявив, что это батальонное знамя. Фельдфебелю не нравилось, что он отказывается чистить ему сапоги, ротному - чтение Шиллера. Три из десяти месяцев службы в 213-м запасном пехотном батальоне рядовой Гриневский провел на гауптвахте. Отсидев очередной срок за "самовольную отлучку и промотание амуничных вещей", он познакомился с эсерами.
Эсеров окутывал почти мистический ореол, и жизнь в подполье казалась Александру привлекательнее казарменной. Он дезертировал: отпросился из части купить кисти (надо было написать суворовские изречения), но вместо лавки отправился на конспиративную квартиру. Так началась революционная одиссея, стоившая ему двух лет тюрьмы и двух с половиной ссылки.
Однако сначала была жизнь по подложным документам, стрельба в городовых, сочинение прокламаций. Широкополые шляпы, черные плащи, пистолеты и кинжалы...
... Александр Грин опустил голову на руки: глаза закрывались сами собой, мысли пугались, и живые люди вновь превращались в отважных героев без страха и упрека. За окном совсем стемнело, стрелка чудом уцелевших в санитарном поезде и тифозном бараке часов приближалась к одиннадцати - Грин крепко спал и видел цветные сны.
Рано утром в Дом искусств пришел человек с мандатом и доставил Александра Степановича Гриневского в ЧК. Маленький простуженный следователь возился с большими картонными папками, постреливая острыми серыми глазками. Он вел дело об эсеровском подполье и не мог решить, к какой категории отнести литератора Гриневского: к свидетелям или обвиняемым. Грин, удобно усевшийся в жестком дубовом кресле, произвел на него самое скверное впечатление.
Как бы невзначай следователь спросил, не встречал ли Александр Гриневский в последнее время некую Екатерину Александровну Бибергаль (на Гороховой ее считали опаснейшей террористкой), и отметил, что подозреваемый сильно изменился в лице, а слово "нет" выговорил после паузы неуверенно, дрогнувшим голосом.
И не миновать бы Александру Грину камеры и куда более жестких допросов - но как раз в это время в соседнем кабинете шел допрос настоящего эсера, взятого с оружием в руках. Услышав фамилию "Грин", он громко расхохотался (десять с лишним лет назад арестованный работал с ним в боевой организации). В протоколе допроса появились сведения о том, что Александр Гриневский (подпольная кличка Алексей) переписывал эсеровские прокламации в романтическо-декадентском духе, не соблюдал простейших правил конспирации и не мог отличить реальности от мира своих фантазий.
Александра Грина ЧК отпустила, и в десять утра (рабочий день на Гороховой начинался рано) он вышел на продуваемую ледяным ветром петроградскую улицу.
О том, что он спасся благодаря какому-то чуду, Грин не думал - об этом он просто не догадывался. На ум приходили мысли простые, короткие и, в общем, ему несвойственные: Грин размышлял об устройстве своего нехитрого быта. Надо наведаться в какой-нибудь из чудом уцелевших журнальчиков, где он когда-то сотрудничал, и продать рассказ. Рассказ был написан еще до красноармейской службы, в нем много солнца, домов из белого камня и прекрасных женщин... Ему повезло: редактор одного скверного журнала взял рассказ не читая и тут же заплатил за рукопись. Гонорар был истрачен на Сенном рынке: Грин купил печку-буржуйку и видавшую виды кастрюльку. Жаль, на подушку денег не хватило.
На все эти хлопоты ушел день. Промерзший до костей и зверски голодный Грин торопился к себе в Дом искусств. Кроме кастрюльки и печки, он тащил здоровенную доску, которую по дороге оторвал от какого-то забора.
И тут он увидел ее. Она вынырнула из темного переулка. Господи, сколько же лет они не встречались! Окликнуть? Но тогда она не пожелала его видеть. Захочет ли теперь? И что он ей скажет? Грин почти бежал. Уронил доску, потом буржуйку и в конце концов чуть не сшиб с ног женщину, за которой гнался. Не она... и не похожа вовсе.
... Катенька Бибергаль (партийная кличка Киска), стройная, большеглазая, отличалась бешеной энергией и метко стреляла из бельгийского "браунинга". Он влюбился в нее как мальчишка, Катенька принимала его ухаживания милостиво: он считался лучшим пропагандистом в севастопольской ячейке партии эсеров.
Девушка из хорошей семьи и он, выпускник четырехклассного городского училища, бывший матрос, бывший золотоискатель, бывший нищий, бывший банщик, бывший рядовой Оровайского батальона, любитель Майн Рида и Дюма... Когда он шутил, Катенька морщилась, а слушая рассказы об удивительных странах, не отмеченных ни на одной карте, одобрительно улыбалась "Во время революции вы станете лучшим оратором партии!.."
Потом был арест, бегство из ссылки и снова жизнь по подложным документам. Потом он вышел из партии, и, когда ему удалось разыскать пробравшуюся в Петербург из Швейцарии Киску (она даже не предложила ему стул), все же сделал ей предложение. Катенька подняла брови:
- И вы посмели явиться ко мне с этим? Я, кажется, ясно дала вам понять: с тех пор как вы ушли из общего дела, вы ушли из моей жизни.
- Но я же не партии сделал предложение, а вам... Бросьте вы все это и выходите за меня замуж.
- Никогда. Вы пустой фантазер и к тому же... К тому же...
- Договаривайте.
- И к тому же трус...
Тогда он вынул из кармана маленький дамский револьвер, взвел курок и сказал, что, может, он и трус, но если Катенька не согласится стать его женой, ему придется застрелить ее тут же, в гостиной, а следом застрелиться самому. Киска рассмеялась, и тогда он выстрелил не целясь - пуля пробила ей бок, а когда ствол уткнулся в его собственный висок, револьвер дал две осечки. Нажать курок в третий раз он не смог.
Рана оказалась неопасной, увидеться вновь после случившегося Катенька Бибергаль не захотела.
... Теперь, с печкой, его жилище выглядело иначе: доска, которую он волок через весь город, горела весело, с треском, и отсветы пламени делали комнату таинственной, даже нарядной.
Пшенная каша, сваренная на буржуйке, съедена, стакан кипятка выпит - новая жизнь начиналась неплохо. В вещевом мешке лежала начатая еще пять лет назад рукопись. Название пришло совсем недавно - "Алые паруса".
Сквозь путаные, неясные воспоминания о Севастополе, прокламациях, сходках, филерах и Катеньке Бибергаль вдруг мелькнул сюжет. Вернее, намек на сюжет...
В новую повесть войдет и сегодняшний Петроград. Точнее, один петроградский дом, полуразрушенный, растащенный на дрова, без дверей, с пустыми глазницами окон. В доме будет твориться чертовщина, но закончится все хорошо - потому что сюжет завертится вокруг удивительной девушки. И она... Она...
Сон навалился сразу - Грин даже не успел добрести до кровати. Последней мыслью было - "крысолов". Это и название, и прозвище хорошего человека из еще не написанной повести.
... Сколько он проспал? Минуту? Полчаса? Час?.. Печка погасла, но на фитиле коптилки еще теплился крошечный огонек. Ломило шею, плечи, виски, колени - все оттого, что заснул за столом. И это ощущение неудобства, ломоты во всем теле пополам с ознобом казалось очень знакомым. Только связано оно было со славными, светлыми днями, хотя все началось... Да, сразу после побега из ссылки, во время эсеровской эпопеи, когда он приехал в Питер и явился прямо к ней. Но дверь оказалась запертой, и он заснул прямо у порога, на лестничной площадке. Там она его и нашла.
Вера. Верочка. Веруша. Жена.
Стоп. Он вскочил и с силой грохнул кулаком по столу, так что жестяная кружка со звоном полетела на пол: почему именно сегодня он вспоминает женщин, которые его отвергли?!
Заброшенный дом, удивительная девушка, крысолов... Но в голову лезло другое, и ничего нельзя с этим поделать.
Что ж: он поднес коптилку к портрету - надо отдать должное художнику, портрет на удивление удачен. Именно так - понимающе и немного лукаво - улыбалась Вера, когда он взахлеб рассказывал ей, о чем будет следующая повесть или рассказ.
Они были вместе целых шесть лет. Пока он сидел в тюрьме, Вера носила передачи, затем поехала за ним в ссылку. Она терпела и безденежье, и долги, и его нерасчетливость, и то, что весь гонорар он мог прокутить с веселой компанией. Жена без конца просила деньги у своего отца, человека состоятельного, не одобрявшего ее брак… И это не могло продолжаться вечно.
Несколько лет назад они расстались. Ему казалось, что это обычная ссора, недоразумение, растянувшееся на годы. Он по-прежнему встречался с Верой, надеялся, что в один прекрасный день все образуется. Перед тем как батальон отправили на фронт, бывшая жена пришла к нему в казарму - так, как когда-то ходила в Выборгскую тюрьму. Тогда были сказаны очень важные слова: он попросил ее ждать, она кивнула. Вернувшись в Петроград после месяца, проведенного в тифозных Боткинских бараках, Грин постучал в ее дверь.
Вера растерянно сказала: "Проходи". За столом сидел незнакомый мужчина без галстука, в подтяжках. Вера попросила его подождать в соседней комнате: "Нам с Александром Степановичем нужно объясниться". Мужчина покорно вышел.
Оба помолчали.
- Так, - сказал он наконец, - значит, я - Александр Степанович, а он, по-видимому, новый муж?
- Видишь ли, он...
- Меня интересуешь ты. Что с нами случилось, Вера?
- Все очень просто. Я больше не могла так жить: неопределенно, зыбко, без уверенности в завтрашнем дне.
- А тебе не кажется, что такая уверенность пахнет скукой?
- Это старый и бессмысленный спор. Если бы ты хоть раз меня послушал и написал нормальный роман, как другие пишут. Ну хоть один раз, когда от долгов было не продохнуть...
- Ты поступила очень разумно, и я тебе благодарен. Зачем жить с женщиной, которая тебя не понимает?.. Прощай.
- Погоди, Саша, нельзя же так… Возьми что-нибудь из вещей.
- Что ж, спасибо. Я возьму твой портрет.
Теперь портрет висит на стене, и ему кажется, что Вера то хмурится, то улыбается. Он и сам не понимает, к чему в его кочевой жизни эта картина, но Верино лицо ему необходимо: Грин чувствовал, что больше они не увидятся... И вдруг он понял, какая улыбка будет у его героини.
Стол, четвертушка бумаги, чернильница-непроливайка... В дверь опять постучали.
- Алексей Степанович, можно?..
Снова соседка - на этот раз с вежливой улыбкой.
- Работаете?
- Пытаюсь.
- Я помешала?
- Чрезвычайно.
- Вы всегда так грубы с дамами?
- Только когда они мешают работать.
- Вы... Вы!.. С этого момента мы с вами незнакомы. И я окончательно уверилась в том, что вы присвоили чужие сочинения.
Хлопнув дверью, поэтесса исчезла, а он склонился над столом. Надо торопиться: слова сами ложатся на бумагу, он еле успевает записывать.
Огромный дом, пустой и гулкий, запертый шкаф с горами продуктов, о которых все успели забыть. Крыса-оборотень перевоплощается то в заблудившегося мальчишку, то в прекрасную женщину, и с ними борется маленький старичок-крысолов... Коптилка давно погасла, в окно заглядывал лимонный питерский рассвет. Грин спал, положив голову на стол, крепко сжимал карандаш и улыбался во сне.
... - Слушайте, это же откровенное вранье! Спросите кого угодно...
... Запотевшие бутылки боржоми, шашлык, крабы, красная икра: компания сидела в ресторане уже давно, но вставать и куда-то ехать по раскаленным московским улицам не хотелось. Эти люди знали друг друга не первый год: начинали еще до революции, были соседями по питерскому Дому искусств, потом подались в столицу и стали преуспевающими трубадурами новой эпохи.
- ... И я там был, как в сказке говорится, мед-пиво пил...
- Выходит, этот безумный Грин просадил весь гонорар, что бы до отвала накормить писательскую братию? Бред!
- Нормальные люди так не поступают.
- А он ненормальный. Знаете, как Грин познакомился со своей теперешней женой? Пришел в одно издательство и потребовал у секретарши сто рублей аванса под рассказ. Без договора, в неплатежный день. Ему отказали, тогда он лег на диван, заявил, что без ста рублей не уйдет, и заснул.
- Анекдот!
- Факт. Через несколько часов редактор, которого бедная секретарша одолевала звонками, распорядился: "Черт с ним! Выдайте".
- Ну жох!
- Это как посмотреть. Наутро он явился снова и преподнес секретарше золотые часики - ухлопал на них всю сотню.
- А потом?
- Потом они поженились и поселились на Черном море в маленьком городке. Название у него какое-то смешное - Старый Крым. Живет вроде бы неважно, чтобы не сказать больше.
- Да, я слышал, недавно Грин прислал слезное письмо: болеет, просит о пенсии.
- И как?
- Да никак. Положили под сукно. Вот он и положил.
Мимо столика чинно проследовал маленький человечек в добротном чесучовом костюме: брюшко, двойной подбородок, острые серые глазки. Компания долго кланялась ему вслед.
- Большой, большой человек в нашем литературном мире: видный партиец, крупный издательский работник И какое прошлое! Бывший питерский чекист, вел дела эсеровского подполья...
- А какой стилист - ему бы самому книги писать. Знаете, с какой резолюцией он завернул последнюю книгу Грина? "Вы не хотите откликаться эпохе, и в нашем лице эпоха вам мстит!"
- Он не только стилист, он совесть эпохи!
... А в маленьком нищем домике на окраине Старого Крыма среди книг, рукописей и любящих людей умирал измученный болезнью, но абсолютно счастливый человек. Тикали старые ходики, на столе лежала свежая "Правда": под набранной жирным шрифтом датой - 8 июля 1932 года - лукаво щурился вождь. В распахнутое окно виднелось море, жена сидела у кровати, держа больного за руку, на земляном полу стояла крынка с парным молоком.
Жена плакала и гладила его пальцы, а больной улыбался - говорили, что перед концом он успел сказать: "Спасибо, милая". Говорили и другое - будто бы последним словом было "Зурбаган".
И от одной осуществившейся на земле мечты - любимая и любящая женщина, свой кров, свой рабочий стол, возможность писать сколько угодно - Грин отправился навстречу другой: его ждали крылатые парусники и неведомые острова...
А может, все было иначе - кто знает...
* * *
Журнал«Караван историй»
Февраль 2003